ядя Митяй — личность чрезвычайно примечательная. О нем рассказывать излишне, потому что он сам о себе говорит непрерывно. Но впереди его рассказов идет Митяева слава. Он знаменит как прекрасный садовод, как человек просвещенный во всех вопросах жизни и даже науки, интересующийся, кажется, всем на свете и водящий знакомство тоже со всеми. О том, как его чуть не погубила страсть к знакомствам, речь пойдет дальше, достаточно сказать, что стоит только появиться неизвестному лицу в Ферапонтово, Митяй сразу идет к нему знакомиться и вызнает всю подноготную: к кому и зачем приехал, где живет, как там с продуктами.

Живую и мертвую воду Митяй может иметь прямо у себя на огороде, установил агрегат его сын Виктор, местный умелец по части всякой аппаратуры. Там же, возле дома, еще стоит вагончик, который приводит приезжих в недоумение, ведь ближайшая железнодорожная ветка находится в Вологде, за сто верст. О том, как попал сюда вагончик, ходят слухи и одна шуточная песня, сочиненная для домашнего пользования писателем Юрием Ковалем. Коваль дружит с семьей Митрия Иваныча, он сочинил частушки обо всех его домочадцах. Есть песня и о вагончике, ставшем ферапонтовской достопримечательностью. В конце припева слова: “Эх, Витя, гони вагон!”, который сравнивается с тем значительным паровозом, что “Вперед лети!”

Хозяин дома и вагончика даром рассказчика обладает в преизбытке, но еще большим даром, чем ораторским, Митяй обладает способностью притягивать к себе разные приключения, иногда почти государственного значения. Немало на его счету бесед со знаменитостями. Вот, например, что он поведал о встрече с писателем Алексеем Толстым.

Году, эдак, в сорок пятом или шестом, не помню, видел я Алексея Толстого. Сидел он на берегу, как раз на том самом месте, где я потом дом построил. Отправился я утром на рыбалку, прихожу на берег, а он сидит в моей лодке, в темно-синем костюме. Лицо такое толстое, подозрительное, брови черные, как у Брежнева, здоровый, но уже старый. И рюкзак большой, объемистый, я таких раньше не видывал. На нем были очень странные ботинки — американские, желтые такие, на толстой подошве, кажется, сносу не будет век, а, глядишь, все разваливается.

На вид показался он мне пропойцей — мешки висят под глазами, а его, оказывается, комары искусали, потому что бабы в деревне испугались такого здорового мужика и не пустили его в дом, он всю ночь у костра и просидел.

Я пришел с удочками, в плаще — утро холодное, худое, ветер с озера, рваные такие тучи; у меня плохое настроение, а у него, поди, еще хуже.

— Тут клюет? — спрашивает. А я и разговаривать не хочу, больно уж ботинки подозрительные. Думаю, ткнет ими кого под зад и убьет — такие толстые подошвы. Молчу.

— Возьми меня поудить, — просит.

— А что тебе — делать нечего? — говорю, но потом соглашаюсь. А он мне:

— Погоди, — говорит, — давай поедим.

Я тоже еще ничего не ел. Достает он из мешка плоскую бутылку коньяка, стаканчик, кусок окорока, а я не едал его уже сколько лет, хлеб круглый, ножик охотничий. Ручищи в волосах, на пальцах тоже волосы. Кем, думаю, работает такой мужчина? Он наливает по стаканчику, а я говорю:

— Не убирай бутылку-то. Давай будем пить, пока не уедем.

Он засмеялся и разговор завел.

— Чего читаешь?

— Диккенса, — говорю, — Брет Гарта, Джека Лондона всего прочел.

— А русских писателей?

— Гончарова, Гоголя, Пушкина. “Евгения Онегина” раньше всего наизусть знал.

— А читал Алексея Толстого?

— Читал кое-что. Рассказы разные. “Инженера Гарина” всего читал, забыл только. А недавно прочитал “Хождение по мукам” — три раза подряд.

- Понравилось?

— Понравилось.

- А чем?

— Тем понравилось, если после ночью не спишь, все дочитать хочется!

— Это, — говорит, — я писал.

— Не ври!

Он вынимает удостоверение в зеленом кожаном переплете с золотыми буквами. Ну и что, думаю, мало ли всяких Алексеев Толстых, какой черт он сюда заберется? Не очень-то поверил. И стали мы рыбу удить.

А приезжал он Ферапонтов монастырь посмотреть. Полазил везде (тогда было открыто), порисовал в блокноте — это сказал Коля Сивый, мой рабочий, он у него экскурсоводом был. Уезжая, купил бутылок десять вермута:

— Нате, пейте, ребята. — И с попуткой укатил в Кириллов, оттуда шесть часов добираться было до Вологды.

Он не очень-то разговорчивый. А книги его мне нравились, потому что только начинаешь читать и затягиваешься в интерес. Другой пишет и неинтересно, полкниги прочитаешь и бросишь, а тут сразу интересно.

А я думал — бродяга какой, подозрительный.

А еще приезжал в Ферапонтово Аббакумов, помощник Берии, расстрелянный вскоре. Только ты этого не пиши. Приезжал инкогнито, жил с любовницей на Ильинском озере, на “пупочке”, где теперь шалаш охотничий стоит. Привезли его на “газике” военкомата. Обратил я на него внимание потому, что когда он умывался, на одном боку держал большой наган, на другом — маленький. А тогда не разрешалось иметь оружия, очень строго с этим было.

В магазин они не ходили даже за хлебом, все привезли с собой. Сам старый — лет шестьдесят, а ей — восемнадцать. Палатка у них красивая была, синяя, шелковая, каких я не видал. Пошел я на свой сенокос на Цыпино и увидел их. Люди незнакомые, я подошел, разговорился. Если бы знал, с кем говорю, за версту обошел бы это место. Позвали они приходить, беседовать, а то ей скучно. Они угощали, все такое красивое, бутылочки необычайные, пахнет все хорошо, я и стал ходить.

Однажды почтальонка Вера попросила передать ему телеграмму, срочную. Я понес. Он прочитал, сморщился — не хотел уезжать, а вызывали. Уезжая, сказал, что скоро вернется и велел мне приходить каждую ночь стеречь девушку, а то она боится. Обещал давать по двадцать пять рублей за каждую ночь. Дал первый четвертной и уехал.

А девушка сказала, что не боится, что у нее топор есть, а ему она нарочно так сказала, будто ей страшно. А еще она сказала мне, что он страшный человек, назвала его фамилию и не велела при нем много болтать, а то он “сейчас в конверт запечатает”. Сказала, что они с Берией, какая женщина понравится, ту хватают и привозят. Вот и она поневоле здесь: он родителей ее держит в страхе. Дня через четыре вернулся и он сам, но у меня уж охота ходить отпала. Он заметил и спрашивает, почему не хожу, а я говорю — болею, грибов неловко поел. Он говорит, приходи, оставим тебе все продукты, может, и палатку. А я говорю, не надо палатки, что у меня — дома нет? А продукты, что останутся, отнесу домой.

Потом они уезжали. Шли как чужие. Он старый, страшный, весь седой, все к ней приникал, а она — молодая, красивая, все отворачивалась. Вскоре уж и расстреляли его…

А этим летом тайно приезжал космонавт Гречко — поохотиться, жил тут в охотохозяйстве…

А еще я тебе расскажу, как чуть не получился международный скандал. Было это в шестидесятые годы, тогда много китайцев уезжало. Ехал я из Белоруссии — сестра у меня там — целый чемодан яблок вез. Сдал его на Ярославском вокзале в камеру хранения и пошел в кассу за билетом на Вологду.

Стою в очереди, деньги на билет в кулаке держу, а остальные за голенищем спрятаны, там и паспорт, и военный билет. А меня все равно обшаривают, двое таких — делают толкучку, чтоб легче шарить было. Я им говорю: да нет у меня ничего, а они все равно всего обшарили.

Билетов я не достал, рассердился и пошел пиво пить. Тогда на вокзалах много буфетов было. Выпил я две кружки, потому что припух тут в очереди, а этих-то китайцев много крутится. Ждут своего поезда Москва-Пекин. Одеты в такую форму, как студенты, весь зал запрудили. Побежал я с пива в уборную, а там платить надо — десять копеек. Купил я билетик, даю уборщице, а она шлангом брызгает, смотрит за порядком. Рванул я на себя дверь со всей силы, а она не была заперта. Там китаец сидел и за ручку держался, а как я рванул, то он вылетел оттуда, да и сел в лужу. Бабка-уборщица, что лужу шлангом налила, загоготала, и китайцы тоже сначала засмеялись, они в туалете стояли, курили, а он заорал, они его обступили и закричали: “Хулиган!” Из уборной меня не выпустили, побежали за милиционером. Милиции на вокзалах тогда много было, попади только в руки — строгая. Ходили они в малиновых фуражках, с шапками и наганами. Ну, думаю, пропал! Пришел пожилой милиционер линейной службы во всем черном, с малиновой фуражкой и сумкой и повел меня в отделение. Там — дежурный.

— В чем дело? — спрашивает.

— Да, вот этот гражданин извлек женьшень: выволок из туалета китайца и посадил его в лужу. Я его увел, а то бы они его побили.

— Ваши документы, — я достаю из сапог, — а почему в голенищах держите?

— Да обшарили всего у кассы, пока за билетами стоял.

— Куда едете?

— Домой в Вологду, а на поезд не попасть.

Тут спускается сверху начальник:

— Интересная, — говорит, — вышла история. Что же вы это такое делаете? Это ж международный скандал — оскорбление личности иностранного гражданина! — Потом, помолчав, улыбнулся. — Могли бы привлечь они тебя. Ты уж не выходи, побудь здесь. Уйдет их поезд, тогда и поедешь.

— Дык, билетов-то нету, — говорю.

— Я напишу тебе записку, ты по ней и билет купишь. Проводите его, — сказал он пожилому милиционеру, — пока он еще чего-нибудь не натворил.

Вышли мы из милиции, ведут меня в кассу под конвоем, а я говорю:

—Постой, братец, не могу больше — пива еще выпью.

Выпил пива, забрал вещи, купил билет по записке и поехал. А вагон-то весь пустой был, только еще одна пассажирка ехала. Вот тебе и нет билетов! Точно, как сейчас в Вологде.

Рассказал я эту историю Юре Ковалю, а он возьми да и сочини песню. Так и поет теперь про меня в шутку по всей Москве. А тогда не до шуток было.