дивительно меткие прозвища дают деревенские друг другу. Они им вместо фамилий и совсем необидные. Частенько в деревнях и фамилии, и имена многажды повторяются, вот и дают прозвища. Даже не дают — сами рождаются. Паня Варило — сварщик, Саша Еленчик — сын Елены, Леня Сивый — седой. Самым ярким прозвищем мне казалось “Македониха”, так оно подходило к бабушке Шуре из деревни Бековское. Такая бойкая бабуля, улыбчивая и говорливая, всем словцо вслед скажет, и оно будет последним. Как-то закрыли магазин на обед перед ее носом, так она оттолкнула продавца и все равно отвоевала прилавок, взяла свое. И то правда — путь-то неблизкий до магазина. Дозналась я, что деда ее Македоном звали, но она не только по деду Македониха.

Лицо у бабы Шуры очень выразительное. Если бы я умела рисовать, обязательно ее портрет написала бы так: сетка крутых морщин у серых глаз и дальше вниз по лицу, широкая улыбка беззубого рта и подбородок клинышком вперед, как у сказочной старушки из детских книжек. Придет баба Шура в монастырь продавать творог или лук-севок, сядет в келье на крайчик стула и сидит, молча поглядывает. Молчит-молчит, улыбаясь, спросит что-нибудь, помолчит минут десять, опять слово скажет. Посидит часок и дальше пойдет. Говорят, одна из самых богатых в деревне, а заглянешь в дом — какое уж тут богатство? Фамилия у нее противоположна прозвищу — Тихова.

Не все прозвища бывают понятны сразу. Например, почему один Коля — Зима, а другой Коля — Моля? Вернулся он из армии, все заговорили.

— А почему Коля-Моля? — спрашиваю.

— А ты сама посмотри.

Смотрю и вижу, действительно Коля-Моля, а почему — и мне не объяснить.

Апроксинья Баян тяжело дышала от астмы, говорили, что легкие у нее ходили, как мехи баяна. Сравнение не было случайным: а деревне Яршево была своя гармонная мастерская, а в соседних деревнях “голоса делали”. Вася Глумко очень любил браниться — глумиться. Привольно жил Леня Проныра. Витя Болтик — местный изобретатель.

Есть географические прозвища: Чарозерка, Паня Кемин — из Кемской волости, Хуторянка, или посложнее — Соровская Скупость. Видно, эта скупость пришла от земель Нило-Сорской пустыни. Грозный Иван — совсем не мужик, а баба Лида, каким-то образом сумевшая отсудить у своей сестры дочку. Шура Винтовка участвовала в оборонных работах и сохранила свой боевой характер. А вот Военком ни дня на фронте не был. Странный он человек, с тяжелым взглядом, деревенские не заходят в его дом. На старости лет и жена ушла от него.

Есть здесь свой Аполлон, Скважина, Вафля, Прокурорша. А есть Беда, даже две Беды, отец и сын — Беда Большая и Беда Маленькая. За что ни возьмутся, все непутем выходит. И не потому, что руки кривые, а, видно, не с добром, не с радостью за дело берутся.

В деревне Щёлково, когда-то знаменитой своими рыбаками, живет дядя Валя Уха, в огромном пустом доме. Дом не топится ни зимой, ни летом, да и поленницы возле дома сроду не стояло. Изредка идет дымок из трубы, даже непонятно, по какой причине. У дверей иногда появляется бревно, оно и пилится по мере надобности. До прошлого года Уха согревался попросту водкой, а потом указ вышел, стал реже пить. В этом году он опять свои хлысты выменял на две бутылки водки. Как зимовать будет?

По деревенскому обычаю прозвища не говорят в лицо, разве что в сердцах, а вот Коля Лита с удовольствием рассказывает всем о своем прозвище, сам же его и объясняет: когда мальчонкой мечтал о гармошке, то делал руками движения, похожие на игру и напевал “ли-та-та”, “лита-та”. Вырос Коля Лита, но, по-моему, его следует называть Ёк-Королёк. Это его любимая присказка, которой он пересыпает каждую фразу, и даже если ничего не говорит, то про себя все равно присказывает. Это словечко заполняет паузы и подтверждает глубокие мысли, выражает разные чувства. У меня с ним связаны свои воспоминания.

Года четыре назад, в зимние каникулы, как-то разом разъехались почти все музейные сотрудники, кто куда, остались мы вдвоем со смотрителем Анастасией Ивановной. Привозили на экскурсионных автобусах школьников, они появлялись в монастыре в легких резиновых сапожках и тонких шапочках, а мороз был сильнейший. Говоришь на улице, а слова мерзнут на лету и не проходят в мороженые уши. В то же время к нам пожаловал еще и венгерский гость, из побратима Вологды — Мишкольца, режиссер тамошнего театра. Ему хочется на фрески смотреть, а в соборе такой же минус, как и на улице. Карабкаемся мы с ним по лесам, и, пока я ему о Дионисии рассказываю, свою облысевшую шубу вязаным платком сверху прикрываю, будто у нас так нынче носят.

Тогда-то и начались наши печные напасти. Сначала в одной келье перегорела электрика. Хотя она много тепла не давала, но если стол приставить вплотную к асбестовой батарее, то можно хоть как-то сидеть, но при этом что-то громко гудело в выключателе. Следом в другой келье у печки провалилась плита, и ее нельзя было топить. А уж когда и в последней задымило, да еще дрова стали кончаться, я подумала, что если устоим этой зимой, то и осада неприятеля нам не страшна. Потому что обогреться стало негде, даже дома.

Бывшая приходская школа, имевшая два просторных класса с огромными окнами, была поделена тонкими перегородками на “квартиры”, где жили все сотрудники. Топиться школа должна была вся целиком, всеми шестью печками, а если за стенкой жильцов не было, то и соседнее помещение не согревалось. Хоть я немало извела в ту зиму дров, спать можно было только на самом верху, на полатях, где мы теснились вместе с котами, а к середине ночи и туда забиралась стужа.

Так вот, когда в монастыре вышла из строя последняя печка, пришлось кланяться низко Коле Лите, единственному печнику в совхозе, способному помочь нашему горю в таких ледовитых условиях. Ни глины, ни песка из-под снега не раздобыть, а чтобы прочистить дымоход, надо приставить шестиметровую лестницу к надвратным церквам и лезть на оледенелую крышу проверять какой-то боров. Уговорила я Литу прийти посмотреть. В школе выпросили глины, ждем. Пришел печник, руки дрожат, все из них валится. Что делать?

— Иди в магазин, — говорит он мне, — купи вермутишко — полезу, ёк-королёк!

Тогда вермут был местного производства, его выпускал винный завод в Кириллове, устроенный в бывшем Казанском соборе, главной церкви города. Потом борьба с пьянством превратила его в лимонадный цех. Вермут, или вермуть, как его прозвали реставраторы, был дешевым вином, его изготовляли из привозного сока.

И вот я собственным руками несу с утра пораньше из магазина бутылку вина, которую покупала, краснея и оправдываясь, хотя никто вопросов не задавал и не удивлялся, наливаю стакан печнику, а остальное прячу на время. Он выпивает, вытирает нос рукавом, беседует, ёк-королёк, и, кажется, не собирается ничего предпринимать. Гнать по такой погоде пожилого человека на улицу как-то неловко, но время идет, и он пьянеет. Делаю глубокий вдох и решаюсь на жестокость.

— Пошли, ёк-королёк, — соглашается дядя Коля.

Держу лестницу, закрыв глаза от страха за дядю Колю, такого тощего, что на ветру, кажется, его сейчас сдует, и непонятно, от чего он больше качается: от ветра или вина. Жду, когда он по наклонной ледяной крыше доберется до трубы, и думаю: “Хорошо, что хоть венгр уже отбыл и не видит наших будней, а то бы эта часть его впечатлений затмила Дионисия”.

Не знаю — как, но печь он все-таки починил. Она начала топиться, но в ее топке сгорела не одна бутылка вермутного зелья. А что было делать? Та зима была особенно морозной. С нее началась моя деревенская жизнь.

О вермуте местного происхождения рассказывают разное, интереснее других мне кажется рассказ плотника Толи Коновалова о том, как он пил со знаменитым артистом Олегом Табаковым. Это было во время съемок фильма “Достояние республики”. Снимали в Кириллове, Ферапонтове и в деревне Щёлково. В некоторые кадры наши щёлковские мужики попали. Артистов поселили в Ферапонтове по домам, им очень нравилось жить на берегу озера у монастыря. Плотнику дяде Толе достался Олег Табаков, который решил угостить хозяина как-нибудь особенно изысканно. Дал денег и велел купить коньяка, тогда не столь дорогого. Дядя Толя принес коньяк, а на сдачу купил две бутылки вермута.

— А коньяк? — спросил гость.

— Сам пей, я лучше вермута.

К слову, о фильме. Этим летом судьба свела меня с оператором фильма Александром Филатовым, он ударился в воспоминания о съемках и рассказал, почему свой выбор остановил на наших местах. Ездили много, “выбирали натуру”, а тут, в Кириллове, его радикулит скрутил, и дальше он не мог поехать, долго жил здесь, и полюбились ему наши места. Ходил он, согнутый пополам радикулитом, и как раз в таком неестественном положении увидел свои будущие кадры и “натуру”. Режиссер возражал, но Филатов настоял. Потом он именно радикулит вспоминал с благодарностью.

…Недавно я узнала, что и мне в деревне дали прозвище — Сарафанщица. За то, что хожу в домотканой деревенской юбке. Раньше меня звали Еленой Питерской, а потом разжаловали — за симпатии к старинному русскому одеянию. Председатель сельсовета говорит мне:

— Вы, Елена Романовна, не ходите, пожалуйста, к нам в сельсовет в этой юбке и в этих сапогах.

А сапоги у меня тоже ручной работы. Тачал их фронтовик дядя Кузя из деревни Милюшино, теперь уж никто не сможет таких сапог сделать, красивых, прочных, “на крюках”. Пожалел дядя Кузьма мои ноги, уступил новехонькие двойные сапоги, пролежавшие на вышке лет тридцать. Как-то посетовала я, что не могу в резиновых сапогах ходить, а кожаные промокают, если по траве в дождь экскурсии водить.

— А ты сходи к Кузьме, — посоветовали мне, — он после войны известный сапожник был. Теперь уж видит плохо, да и осколок возле легкого застрял. Есть у него такие сапоги, что не мокнут.

— Кирзовые, что ли?

— Нет, кожаные.

— Яловые? — не унимаюсь я.

— Да нет же, кожаные.

Ничего не понимаю. Как это кожаные сапоги могут остаться сухими?

—Да, не мокнут. И не сносишь, — добавил дядя Кузя, внося свое чудо изделие в дом.

— Как это не сношу? — совсем запуталась я в привычных представлениях.

— А так, не сносишь и ноги не промочишь, — пообещал мастер-сапожник Кузьма Николаевич Сидоренков, — только дегтем помажь, а то они долго лежали, задубели.

Намазала дегтем, вот, думаю, все мне завидовать будут, шутка ли — новые, блестящие, как точеные и на ноге как влитые. Но восторгов моих никто не разделил, напротив, запах дегтя морщил многие носы, а сами сапоги вызвали в деревне насмешки. Ношу их третий год и вижу, что правду сказал дядя Кузя, их действительно не сносить, они такие же новехонькие, как были, хотя грязи и воды им достается на деревенских дорогах. И не промокают, захожу в них в речку — почерпнуть воды в ведра, а внутри остается сухо.

И вот в таких-то сапогах мне не велят ходить по деревне сельсоветские, им за меня, видишь ли, неудобно. Стесняются они моего вида, как и своего деревенского прошлого, стараются за городом поспеть.

— Ну можно ли такое носить! — стыдят они меня.

— А что мне надеть, — спрашиваю, — чтоб красиво было?

— Кримпленовый костюм, — советуют мне.

Ну уж нет! Этого я и в былые годы не нашивала. Ну разве ж я променяю на кримплен свою домотканую юбку, из льняных нитей, спряденных вручную чьими-то натруженными руками, политую потом, а может, и слезами, а по трудам — и вовсе золотую?!

Значит, Сарафанщица.