икто во всем мире не верит с такой готовностью сказкам о самих себе, как русский человек. Он очень любит о себе слушать всякие небылицы и поддакивать: уж и ленивые-то мы, и неумелые, а уж если возьмемся, то все наперекосяк. Вот ведь и церкви как строили? Стены кривые, окна разные, слева — больше, справа — меньше, все как-то не так, как за границей. И действительно, не так — не по линеечке, потому что русский человек красоту творит руками и представление о ней имеет свое, особенное, которое исходит от его природного понимания гармонии. Ведь и у бабочки на крылышках пятнышки хоть и симметричны, да неодинаковы. Так и у него под руками два горшка обязательно разными выходят. Не только горшки, но все, что окружает крестьянина: и печки, и грядки, и изгороди, и сами дома, а тем более — церкви.

В Ферапонтове стали дома строить в шеренгу только тогда, когда завелась ставка районного архитектора. Зато теперь архитектура наша стала самой что ни на есть типовой: стоят в начале села длинные брусовые бараки, до того скучные, что если смотреть на них с монастырского пригорка, просто тоска берет. Бросишь взгляд на озеро, потом на слободу вдоль берега с бугорками деревянных срубов, а, споткнувшись о белесые одинаковые строения, он бежит от них подальше — отдыхать на лесистых озерных островках.

В прошлом году тоже построили один такой барак. Тогда на строительстве приезжие молдаване работали. Как-то повелось теперь все со стороны приглашать работников, чуть не иностранцев готовы звать. Выходит, будто у своих уже и рук нет или им дела нет до своего же жилища. А может, свои не очень-то любят по линеечке строить? Словом, работали не свои, а сезонники. И получилось все строго в ряд, но один угол у дома рассыпался. Наши мужики только посмеялись, но строителей не прогнали. Хорошо, не успели въехать новоселы. Потом сообща починили ломаный угол. А у иной бабушки в дальней деревне хоть и весь дом перекосит, кажется, вот-вот носом ткнется в землю, он стоит, болезный, и тепло еще держит, ждет терпеливо, когда его подрубят.

Пока архитектора в районе не было, испокон веков в деревнях в разнобой дома ставили, и так до середины текущего столетия все и строили. Нельзя сказать, чтобы совсем не было планировки деревень, она была, конечно, только исходила из естественных условий и здравого смысла, никто ее никому не доказывал, а строил, сообразуясь с природой, вкусом и необходимостью. Каждый крестьянин дом ставил так, чтобы приглядно было и чтоб соседу не мешать, вот и ладно получалось. В этих подмонастырских землях чаще всего встречаются деревни с домами, расположенными вдоль дороги по обе стороны, как, например, деревни Плахино, Усково, Окулово, Бековское, или “кустом” на холме, как Загорье, Филиппово, Емишово, или вдоль озера, как большинство деревень. И эта линия “вдоль” получалась причудливой, как тропинка в лесу. Едешь по такой деревне и любуешься выдумкой и мастерством каждого хозяина. А среди бараков едешь, будто по тюремному коридору тянешься.

Вот деревня с чудесным названием Родино, а Плешево теперь стало Лесово, попытки переименовать Шишкино в Ромашкино не подтвердились популярностью. Так и осталась деревня Шишкино, за нею Погорелка, а там и Захарьино. Самая путаная деревня Щёлково. Там не то что линейкой, но и оглоблей не мерено. Тетя Валя Бибиксарова рассказывала, что, когда она вышла замуж из Яршева в Щёлково, в первый же день заблудилась: пошла за водой на озеро, да на обратном пути и проплутала, вернулась домой с другого конца деревни. И она не была одинока.

В прошлую перепись населения счетчики в один дом дважды приходили, а иной обходили стороной. А деревенька-то всего домов на двадцать. Если смотреть на нее со стороны, кажется, что все дома к озеру гурьбой выбежали, да так и застыли впопыхах. Там все фасады на разные стороны глядят: у одного — на дорогу, у другого — на озеро, у третьего — в огород.

Теперь этот неповторимый хаос повсеместно исправляется с помощью районного архитектора. Он хоть и не имеет архитектурного образования, зато знает, чего совсем нельзя.

— Нельзя, — говорит он, например, — строиться в заброшенной деревне.

— Почему нельзя?

— Она неперспективная.

— Ну и что? Построит кто-нибудь дом, жизнь начнется.

— Нельзя, — заверяет он. — Раз неперспективная, то и баста.

Много, конечно, чего интересного у нас нельзя, гораздо скучнее — что можно. Ну, в дальних деревнях его проекты силы особенной не имеют, там воли больше, а вот в Ферапонтове — другое дело. Тут все равняется по линеечке. В связи с этим надо рассказать одну историю.

Задурил голову председателю сельсовета заезжий художник и продал свой проект на бетонно-гипсовый монумент — памятник воинам, погибшим в войне. Вообще в нашей губернии не утратили любовь к придорожным скульптурам. Первой по дороге от Вологды у Молочного вас встречает тетя с ведром. Злые языки шутят, что эта тетка тащит домой совхозное молоко. Неподалеку от нее выбегает каменная девочка с каменным мячиком. В Кашкалино за автостанцией дебелая баба, растопырив ручищи, с трудом удерживает огромного осетра. Проезжая совхозные земли, у Шелохова можно видеть ту же каменную девочку, что и у Молочного, только не с мячиком, а с козочкой, в этом году ей покрасили юбочку и кофточку, а лицо оставили белым. У Никольского Торжка сторожит дорогу воин-афганец, а на некотором расстоянии от него женская фигура с распахнутыми руками и лентами. В ногах ее огромные цифры и таблички с именами. Это следы военной памяти. Перед Кирилловской развилкой на возвышении громоздится большой лось с ветвистыми крашеными рогами — объект любителей фотографироваться на фоне чего-нибудь внушительного. А перед самым Ферапонтовым гнездится веселая компания из медведей, ежика и зайчика. Там обычно пасут коров, и забавно видеть, как чья-нибудь буренка входит в круг этих окаменелых зверушек или пытается слизнуть с медведя коричневую подкраску.

Наш монумент не попал на дорогу, остался в селе. Отдала председательша бабкины рубли, собранные со всего сельского мира, добавили к тому недостающие совхозные деньги, потом уж стали проект разглядывать. А куда денешься? Купили вещь — надо ее ставить. Судили-рядили, место искали. У магазина место видное, а ну как забулдыги станут там вино пить? На дорогу ставить тоже не захотели. Как это памятник на дороге будет стоять, вроде бы и не нужен вовсе и вон его из села? Лучше бы, конечно, на кладбище, но тогда он в селе не будет виден. Поискали-покумекали, да и порешили на сельском сходе ставить на горке Осиёна. Она давно уже не горка, потому что была песчаной, ее срыли целиком и полностью, назвав карьером. Рассказы о том, какое гуляние красивое здесь было на высоком берегу, давно никто не вспоминал, и название-то горки с трудом припомнила самая авторитетная бабуля.

Мемориал размечали прямо в натуре: повыше к дороге будет памятник на постаменте, от него пойдут аллеи к озеру Паскому в несколько рядов, а в конце аллей — танцплощадка. То есть, тут и поплачем-повспоминаем, тут и потанцуем.

— Что ж за дело у памятников плясать? — недоумевал старый учитель.

— А что плохого? — отвечают. — Сельский сход так решил.

Ну ладно, решил, так решил; теперь опять все в жизни сходом решают, не как раньше, рассудив обстоятельно, по-стариковски, а берет верх тот, кто погорластее и побойчее.

Разровняли трактором неровности, огородили место для монумента. А его никто еще живьем не видел, его нельзя увидеть, пока не поставят, потому что он частями упакован в ящиках.

— А какой он из себя будет? — любопытствуют мужики.

— Да хто его знает? Говорят, солдат стоять будет, — ответил тот, кто помоложе.

— Человек с ружжом? — не мог успокоиться один мужик.

— Да отступись ты от меня, не ведаю. Спроси у директора, совхоз деньги давал, — отрезал моложавый и закурил.

— А сколько денег-то дали? — не унимался мужик в кепке задом наперед.

— На собрании сказывали — тринадцать тыщ.

Мужик присвистнул:

— Поди, чистый мрамор.

— Белый камень, а не мрамор.

— Гипса, что ль? Так у него нос отвалится на морозе. Тринадцать тыщ! — замычал мужик и пошел к директору Михайлову, размечавшему аллею. — Слышь, Виктор Николаич, а станьте так, как на памятнике солдат стоит. Охота поглядеть.

— Чево? Я не стану, — негрозно возвысил голос директор, — иди вон в контору, там и гляди, проект на стене висит.

— А чего нынче-то не будут ставить солдата-то? Одни деревца сажаем. Мужики вон говорят: давно бы поставили, да голову потеряли.

— Не ври, давай. Сам голову не потеряй. Приедут художники, будут устанавливать. Надо, чтоб все готово было. — А помолчав, добавил, — вчера из “Зари коммунизма” звонили, просили им продать. Куда там, в мае уже художники прибудут. Самим, говорю, надо.

— А вы продайте, — предложил мужик хитро, — а мы себе мраморный купим за такие тыщи!

— Ну, ты даешь, продавальщик! Подумай сам, как я могу его продать? Давай я лучше тебя продам, а взамен новый трактор куплю. Иди вон ямы копать, торф подвезли, сейчас за березами съедут, — закончил разговор директор.

— Ну что, — подначивали мужики, — стал Михайлов, как солдат стоит? Теперь ты стань — нам тоже поглядеть охота. — Все засмеялись, а потом заторопились к лопатам — разворачивался трактор с тележкой.

На площадке было оживленно, вышло все село на посадку памятного сквера. Натягивали веревки, вбивали колышки на разном расстоянии, размечали аллеи. Несколько рядов березок, а по краям — елки с сосенками. Рыли ямы, выкорчевывали из них булыжники, клали торф и сажали по линеечке. Все покорно сажали, а один мужик вдруг взбунтовался. Пошел на берег, вырыл рябинку да и сунул в свою лунку, где должна была березка расти.

— А я, — говорит, — рябину посажу.

— Да как же? Ведь все березы будут, что она тут одна делать будет, твоя рябина? Нельзя. У них и на деревья проект есть. — Попробовал унять его сосед. — А ну как ягоды будут красные на березе?

— А я вот рябину посажу, — заупрямился мужик.

И посадил. Посадил свою диверсию против линеечек и струночек, и ни в какую не уступил. Что с ним поделаешь?..