— В монастыре-то галок налетело, непоместные всё.

— Сколь добра было в церквах, теперь все вверх катарашками: что сбонтили, что прижгли.

— Мерековали на монашок, а они-то все в порядочке держали.

— Теперь, кажись, и охлев не построют, что у монастыря был, все под руками валится оментально.

— Зато костонафты разлетались.

— По небу-то летать полдивья, а церкви никому такой не построить.

— Куды там, ремонтить надо бы, и то не могут, сколь ни вилькаются.

— Видано ли дело, снегу навалило, а они удумали крышу крыть.

— Не секли их, видать, малёхотными. Взять бы вицу, да напазгать, как нас, бывало, тятя.

— Дойдет ли до нас эта перестройка?

— Летом гости навезут.

— В нашей-то деревне летом, как в Китае. Идешь мимо Настёны, а там гудит, что улей.

— Зато зимой тихо, как Морозко сдунул.

— Как ветры задули, у меня радио онемело.

— Энто радио говорило, не помню, в какой стране, женщины просят, чтоб три года не работать — сидеть с ребенками, а сто тридцать рублей получать кажный месяц.

— Эдак кажная отелится, а три года надо платить? Кто ж тогда работать будет?

— Не знают, как выманить у бабы ребенка! Носи — не отставай. Поди, и у нас так сделают.

— Надо Горбачеву написать, что волосья у нас зашевелились, как услыхали про такое. От ума энто надо отстать!

— Анисья, ты сёгод сама картошку копала?

— Сама ж. Бог помогал, а боженятки подсобляли.

— Нонесь двое шли из клуба, выпимши, пали в снег, им не выбраться, так и кубасились у моей калитки целый час.

— А по нашей деревне художник ходил, волосища длинные, тряпкаются по сторонам.

— Осенись дочка приезжала, встала с зарей и давай лицо красить. Я ей говорю: охота вам из утра пачкаться? А она мне: что ты мама, я утром и ведра не вынесу без покраски. Во — что делают! Ноне мазилы-красилы покупают, хоть того дороже!

— Ноне в городах живут хоть куда! Откроешь шифоньеры — платьёв нанизано! Как пестряди в магазине — все глаза оставишь.

— Теперь не жалеют, хоть по забудням — праздник, всё басятся. А мы, бывало! Сойдешь на беседу босиком, сапоги за спиной несешь — жалели.

— Ой, поработано! Теперь — дивья в деревне жить! А молодежь по городам подалась. Свадеб некому играть.

— Мне сосед говорит: был бы помоложе, взял бы тебя замуж. А я ему: какая теперь из меня замужница?

— А мой-то! Энто оставила деколон на столе, как сам не утащил, не знаю. Давай, говорит, меняться, я тебе — мазь, а ты мне — деколон отдай. Леший его знает, от чего ему ту мазь прописали, а мне колено хорошо и деколоном натирать. Поди ты, говорю! Вам, пьяницам, все равно, что пить, а мне чего делать?

— Мне тоже хорошо деколон помогает, а в магазине когда его давали! Пришла нонесь за коттоном, а там французский деколон по двенадцать рублей! Что делать? Купила. Так уж весь издержала. Что теперь-то покупать будем?

— Кажется, уже все съели и выпили в городах. Нечем и кормиться людям стало. Как совсем оголодают, так в деревню подадутся, будет кому хлебушко сеять. А пока, видно, еще не оголодали.

— Вон в телевизоре города показывают, народу бродит — страсть. И всех же кормить надо! Подумайте, пора сенокосу, а они по улицам гуляют! Где ж набраться-то хлеба?

— А я завсегда в телевизоре сказки смотрю вечером, как дядя Володя с куклами сидит. Теперь, поди, и кукол тех кормить надоть.

— Отступись, девка, что говоришь? Они ж неживые, куклы и есть!

— Как же! Неживые? Ходют. Разговаривают. Нет уж, теперь и их кормить надоть. Где всего напастись?